LXIII.
– почЕМу у ГРИба одна ношшка, у чеЛОВека – две, а у ТАБУРетки – трИ? – спросила Шпрее.
– Почему? – переспросил Арк.
– Гриб ноСИТ шляППу всИгда, человек – инОГда, а табуретКа – никогда.
Это было почти смешно. По крайней мере, это была настоящая шутка, хоть и во многом копирующая первую.
Арк улыбнулся и сказал:
– Мне кажется, эта закономерность не совсем точная. В конце концов, в тридцатые годы люди носили шляпы гораздо чаще. Что, значит, и ног у них было меньше?
– ТА, – ответила Шпрее. – НаПРИмер, мне отоРВало ногу на Первой миРовой.
– Ты… помнишь? Свою человеческую жизнь?
– Не пОМню. ЗНАю. Внимаю. У меня есть бесконечное вниМАНие, а значит, и бесККККАнечное время. Я живу вне их, я пью их, как молоко. Я вижу всё, что видел когда-то и что увижу впредь. Я есть Вода, и Я есть Тот, кто Пьет, – повторило существо.
– А кем ты был… до?
– Мне было четырнадцать в четырнадцатом. Я жил на реке. С тех пор, как я лишился ноги, всё свое время и всё свое внимание отдавал реке. Потом была еще война. Много смертей. Выстрелы. Потом взорвали бомбу. Старый телевизор. Большой взрыв. Весь мир потрясен. Я вернулся к реке. В конце концов я стал рекой, а время и внимание стали одним. Всё сошлось. Всё соединилось. Всё сместилось. Всё распрямилось. Рассказывай анекдот.
Арк, совершенно сбитый с толку услышанным, замялся. Он вспомнил старую шутку стендап-комика, которая стилистически подходила, и, пока ел, подгонял ее под грибную тему. Собравшись с мыслями, он начал рассказывать:
– Приходит плесень к ортопеду. «На что жалуетесь?» – спрашивает врач. «Понимаете, доктор, моя жизнь… она очень сложная. Она не собирается в цельную картину. Вот, моя жена. Мы вместе уже двадцать семь лет. И я недавно осознал, что совершенно не люблю ее, понимаете, доктор? Это самый близкий мне человек, а я испытываю к ней не больше чувств, чем к столу в гостиной или к старому ковру. Или вот, мой сын, доктор, мой сын Бифф. Я думал, он пойдет по моим стопам, я надеялся на хорошую карьеру для него, на богатую, насыщенную жизнь. А на самом деле я ему совершенно неинтересен. И он просто теряет свое время, доктор, время, которое так дорого, когда пытается угодить мне и слушает мои советы. И всё это на моих глазах. А моя младшая дочь, док, Анастасия? Она такая красивая, но мне всё больше и больше кажется, что за этой красотой ничего нет, понимаете, док? Что за ней пустота, вакуум души, что она просто полая кукла. И вот, понимаете, доктор, мы все сидим вчетвером за обеденным столом, и я смотрю на мою семью, на людей, которые мои родные, мои близкие, и понимаю, что на самом деле они мне чужие, абсолютно чужие, док! Мы все – чужие друг другу люди, и мне нужно очень тяжело работать, чтобы получить хотя бы каплю, хотя бы молекулу надежды на то, что хоть что-то можно изменить». – «Спасибо, – говорит потрясенный ортопед, – но вам, наверное, нужно к психологу. Почему вы пришли ко мне?» – «А у вас сыро».
Шпрее издала длинный раздраженный вздох.
– чщЩто за еРУНдта, – сказала она, – это НЕ смешссно! Что, ГРИИбы только ТУда, где сЫЫыыро, идУТ, Шчто ли?
Ее речь стала еще менее разборчивой, и Арк понял, что совершил ошибку.